— Владимир Владимирович, какими событиями и хлопотами наполнен декабрь для сотрудников Фонда?
— Готовимся к празднику. У нас ведь не только стационар хосписа, но еще много деток под патронажем — всего около 150 человек. Приобретаем подарки, как сладкие, так и те, что наши пациенты попросили у Деда Мороза. По районам их будут развозить волонтеры, а в Казани вручаем на новогоднем представлении в хосписе.
— Программа праздника, репертуар — особые?
— Репертуар всегда заранее обсуждаем. Во-первых, напоминаем про ограничения по времени, потому что долго наши дети не могут смотреть представление. Во-вторых, надо учитывать физическое состояние деток, среди которых есть и тяжелые. Мы выбираем музыкальные сказки, чаще стихотворные — они легче воспринимаются, чтобы все могли с интересом слушать.
Очень хорошо у нас проходят «уроки добра», когда ученики школ готовят свои спектакли, сказки и приходят к нам их показать. Сначала ведем подготовительную работу, я езжу на линейки, рассказываю, куда школьники поедут. Потом они приходят к нам. Важно, что в результате мировоззрение здоровых детей меняется к лучшему, ведь такими мероприятиями мы закладываем зернышко доброты. Побывав здесь, они с одной стороны, уже не будут коситься на улице на больных деток, а с другой стороны, и свою жизнь начнут осознавать по-новому, понемногу будут понимать, какое счастье, что можно ходить в школу, играть в мячик и так далее, ведь для кого-то такие простые вещи не доступны.
Сейчас детский мир жестокий: надень очки, и ты уже «ботаник» считаешься. А приходя к нам, дети переоценивают некоторые вещи.
Студенты — более подготовленный народ. Они помогают как волонтеры, играют с нашими маленькими пациентами, гуляют. У нас ведь есть дети, которые живут здесь какое-то время без родителей, потому что так складываются обстоятельства. А есть и сироты: мы сотрудничаем с Дербышинским интернатом, и они присылают к нам тяжело больных воспитанников.
— Владимир Владимирович, Фонд им. Анжелы Вавиловой и хоспис — как соотносятся эти организации?
— Сейчас фактически это одно и то же. Сначала мы создали фонд. Много лет добивались того, что нам нужен хоспис, и когда чиновники, наконец, одобрили, мы построили его. Сейчас это единое целое.
Наша задача — обеспечить достойную жизнь тяжело больных людей, какой бы краткой она для кого-то ни была.
И мы стараемся дать пациентам все, что можем: любовь, ласку, симптоматическое лечение, обезболивание, поэтому и дети, и родители к нам рвутся. Кто-то только раз в год попадает, кто-то вернется через полгода — все зависит от тяжести и характера заболевания. У нас не реабилитационный центр, хотя есть и элементы реабилитации, но главное — это забота.
— То есть родители больных детей стремятся попасть сюда не ради медикаментов и медицинской помощи?
— Нет, хотя и это важно, но все же первое — это человеческое отношение, внимание, искреннее участие. Это порой позволяет творить чудеса.
Хоспис — это не про смерть, это про жизнь.
Сейчас у нас лежит мальчик, ему врачи давали срок неделю, а он у нас уже два дня рождения справил! Ребенок лежит без боли, и жизнь продлевается. И ведь каждый день, проведенный с ним, для его мамы много значит.
С 1 июня 2015 года у нас работает взрослое отделение.
В основном там лежат молодые взрослые старше 18 лет. И нам еще труднее, потому что если человек в 20 лет знает, что умрет, то с ним и психологам постоянно приходится работать, да и врачам сложнее. Но мы стараемся сделать все, чтобы облегчить людям жизнь. И уход, какого многие из них дома не видели, и полное обслуживание, обезбаливание. Да, мы знаем, что прогноз у многих из них плохой, но качество жизни должно быть обеспечено до конца, мы должны сделать для этих людей все, что в наших силах.
Во взрослом отделении лежат восемнадцать человек, в детском — семнадцать, то есть постоянно в стационаре находятся тридцать пять пациентов.
— Какую долю финансовых расходов берет на себя государство?
— Хоспис является некоммерческим частным медицинским учреждением. У нас есть госзаказ, но его не хватает.
Детских хосписов в стране всего два: в Сантк-Петербурге и у нас. Но если там финансирование идет за счет местного бюджета, то у нас — за счет ОМС.
На одну паллиативную койку здесь выделяется 1702 рубля, а в Санкт-Петербурге бюджет оплачивает 7 тысяч рублей — и это необходимый минимум для нормального обеспечения жизни больного. Разницу нам приходится добирать за счет благотворительных пожертвований. Это не так просто. Не говоря уже о медикаментах, даже средства гигиены — вроде бы мелочи: памперсы, салфетки, мешки для мусора, но все это требуется постоянно и в больших объемах.
— Вы ощутили кризис?
— Конечно.
Мало стало пожертвований. И еще слишком много аферистов развелось.
Возьмем любой перекресток: стоят люди с ящичками, якобы просят на лечение больных, в общественном транспорте ходят, в торговых центрах. Они, как правило, интеллигентно одеты, с блокнотиком, ручкой, просят помочь детям. Один раз мне позвонили, сказали, что на перекрестке стоят и собирают от имени нашего фонда. Я позвонил в полицию, сам поехал туда. Да это не единичный случай: я устал с ними ругаться. Но беда в том, что фактически мы бессильны, так как нет законодательной базы, чтобы бороться с такими людьми.
В полиции отвечают: можете СМИ на них натравить, другого способа нет, ни арестовать, ни наказать не можем. А для нас это серьезно, ведь в итоге люди теряют доверие, думают, что все вокруг — жулики и аферисты. Хотя те, кто нам помогает регулярно, знают, что можно прийти, увидеть деток, узнать, на что истратили средства, да и не обязательно помогать деньгами, можно принести памперсы, фрукты
— Кто ваши основные спонсоры, если можно так выразиться, крупные организации?
— Нет-нет, никогда крупные организации не были нашими основными помощниками.
98% пожертвований делают простые люди, далеко не богатые, а зачастую и те, кто сам, как говорится, за порогом бедности.
У нас в России такой менталитет: делятся те, кто мало имеет — они на себе испытали, что такое трудности и беда, потому всегда протянут руку помощи. В числе наших благотворителей есть и организации, и состоятельные люди, которые делают солидные пожертвования, но это сотая доля процента, а в основном — простые люди.
— Сейчас существует много способов перевода средств. Какие наиболее удобны для вас, каким отдают предпочтение люди?
— Нам удобны все способы. Мы по всем поступлениям средств пишем отчеты — это наша работа. Что касается населения, то кому-то проще смс отправить на специальный номер, а кому-то перевести через банковский счет. Хорошо работает акция с почтовыми квитанциями: мы разносим их ежеквартально в почтовые ящики. Пишем, сколько собрано средств и на что эти деньги израсходованы, а сама квитанция — это удобная форма для перечислений: человеку надо только указать сумму и отправить. Бывает, если задерживается очередная доставка таких квитанций, люди сами звонят в фонд и спрашивают, почему не приносят.
Кубы-накопители стоят в торговых центрах, в магазинах, в аптеках, сейчас начали работать с ЗАГСом. Скажем, если они размещены в сети «Эдельвейс», то там мы на собранные деньги закупаем продукты. Там же проходят акции со стикерами: купив маркированный товар, человек знает, что часть уплаченной им суммы пойдет в наш фонд. В аптеках, как только деньги накапливаются, их инкассируют и по нашему списку закупают для хосписа лекарства.
— Сколько надо фонду, скажем, в месяц для нормальной организации работы?
— Около 1 млн рублей. Конечно, госзаказа не хватает. Коммуналка, аренда, содержание зданий и помещений, ГСМ для наших автомобилей — все это на фонде лежит.
Или взять питание: из бюджета поступает финансирование в объеме около 70 рублей в день на одного ребенка. Этого едва хватает, чтобы обеспечить трехразовое питание, а мы кормим семь раз в день, то есть больше половины — опять-таки за счет фонда. Плюс у нас питаются родители или братья и сестры, которые лежат здесь с детьми — это очень важно, чтобы рядом с больным ребенком был родной человек. Питание у нас хорошее, некоторые пациенты такого и не видели.
Ведь что такое больной ребенок? Это, как правило, одна мама, значит, семья живет на пособие. Иногда сразу видно: лежит у нас ребеночек несколько дней на хорошем питании, за ним правильно ухаживают, и вскоре общее его состояние заметно меняется в лучшую сторону.
Кроме продуктов и медикаментов, покупаем коляски, памперсы, противопролежневые матрасы, кислородные концентраторы и еще много вещей, жизненно важных для наших деток.
— Бывают периоды, когда вы видите, что не собираются деньги?
— Да постоянно не хватает… Всплеск пожертвований только после больших акций, благотворительных концертов. А так —постоянно собираем буквально с миру по нитке — это похлеще любого бизнеса. Живем постоянно в таком ритме, что Альцгеймер нам не грозит.
Построить хоспис мало, надо постоянно заниматься внутренним строительством: улучшать условия для пациентов.
Вот написал письмо министру здравоохранения Татарстана (Аделю Вафину, ред.) с просьбой помочь организовать круглосуточную детскую медицинскую помощь по обезболиванию. Сейчас многие дети, которых на паллиативное лечение переводят домой, остаются без такой помощи. Особенно кто постарше — они не хотят идти в стационар, а боль не отпускает. Родители звонят и днем, и ночью: скорая не может им помочь, есть взрослая неотложка для онкологических больных, но они не выезжают к детям, а мы имеем право только в этих стенах обезболить.
Рустам Нургалиевич Минниханов (президент РТ, ред.) подарил нам автомобиль, оборудованный сейфом, чтобы специалисты могли выехать и на дому обезболить ребенка. И я очень надеюсь, что разовьем эту службу. Нужны будут дополнительные сотрудники: четыре медсестры, четыре водителя, врач, психолог, соцработник. Объем медикаментов увеличится. Так что будет опять головная боль: как все это реализовать, хотя бы частично покрыть расходы средствами госзаказа.
— Возвращаясь к теме благотворителей, на Ваш взгляд, налоговые льготы для юридических лиц, оказывающих помочь, сказались бы на общей ситуации?
— В нашей стране был период, когда организациям-благотворителям предоставлялись большие льготы. Тогда и фонды стали появляться буквально как грибы после дождя. Но, началось отмывание денег. Так что эти льготы вышли нам боком: повредили репутации добросовестных фондов. В итоге льготы убрали, а выжили только те организации, которые действительно занимались делом.
Сейчас фирмы экономически не заинтересованы в благотворительной деятельности, хотя могли бы сэкономить на налогах.
Компании редко перечисляют средства, чаще помогают частные лица. Для них существует возможность возврата 13\%-го налога. Но многие перечисляют небольшие суммы и не обращают внимания на эту налоговую преференцию, хотя мы готовы предоставить все необходимые документы. А если человек переводит крупную сумму, как правило, он не нуждается в таких поблажках.
И за рубежом все держится на людях и их отношении. За все страны не буду говорить, но вот в Германии, где я учился, система налогообложения так построена, что позволяет людям существовать достойно. Мы там изучали работу хосписов, они тоже существуют в рамках государственно-частного партнерства, но у них если 200 евро на человека дает страхование, то 400 собирается по линии благотворительности. Там проводят, скажем, Дни открытых дверей, и, порой, одна такая акция позволяет собрать средства на год работы хосписа.
— У кого еще учились?
— На постсоветском пространстве первый хоспис появился в Белоруссии. Но там работала только выездная служба, и нам общение с ними больше дало теоретические знания. В Питере открылся взрослый хоспис в 90-е годы. А в 2010 г. — детский — вот он стал первым в стране, а мы — вторые.
Хосписами себя называют отделения паллиативной медицины при больницах, но это не то, потому что хоспис должен быть отдельной структурой со своей философией, а не просто палатой, живущей по больничным правилам.
Здесь у нас родители с детьми до конца, круглосуточное посещение, никаких халатов, мы даже комнаты палатами не называем, домашняя обстановка.
У нас философия какая: мы не торопим смерть, но и не держим ее.
Все должно идти своим чередом, самое главное дать возможность человеку достойно прожить последние дни. У нас в стране философия смерти не развита, большинство предпочитают об этом не думать, ну некоторые откладывают похоронные денежки. А ведь бывает, что человек на пороге земной жизни оказывается совершенно один. У нас были пациенты, не старые, молодые, занимавшие высокие должности, которых и похоронить-то было некому — мы за счет хосписа делали это.
— В Европе хосписов много?
— Возьмем Баварию: это регион по площади примерно как Татарстан, Мюнхен по численности населения близок Казани, так вот в Баварии 144 хосписа.
— А на какое количество больных они рассчитаны?
— Есть предписание ВОЗ: на каждые 500 жителей должен быть хоспис на 30 коек.
— Страшные цифры…
— А Вы не задумывались, сколько умирает в день?
Из общего числа лишь 10−12% — это внезапная или быстрая смерть, а остальные умирают от болезни, испытывая боль, страдания, это ведь не только онкология, но и болезни сердца, неврология, врожденные пороки, ДЦП в тяжелой форме.
На Западе другая структура мышления: если врачи видят, что дальнейшее лечение бесперспективно, они вызывают родителей и честно говорят им об этом. Те сразу переводят ребенка в хоспис, окружают любовью и заботой.
У нас в России по-другому: врачи боятся сказать родственникам пациента правду, так как их могут обвинить в непрофессионализме. Пытаются лечить разными способами, и зачастую ребенок умирает не от диагноза, а от лечения.
У нас в месяц только в онкоотделении шесть-семь детей умирает, хотя в хосписе они еще жили бы и жили. Но мешает эгоизм, стучание кулаком в грудь: «я найду деньги, я вылечу ребенка», — восклицают родители и начинают метаться из больницы в больницу, из страны в страну, а в итоге приходят вот к такому результату.
Мы с медицинским сообществом неоднократно обсуждали эту проблему: надо выработать систему критериев перевода на паллиатив. Не говоря уже о том, что подчас безнадежные больные занимают высокотехнологичные койки, которые очень дорого обходятся государству. Эти деньги можно направить на тех, у кого прогноз к излечению. А получается, что мы и им шанс на излечение убавляем, и тех все равно не спасаем, кого спасти уже невозможно.
Разум должен преобладать над эмоциями, тогда мы будем излечивать намного больше детей, чем сейчас, и давать намного дольше прожить в достоинстве тем детям, которых вылечить нельзя.
Конечно, о таких вещах сложно говорить с родителями тяжело больного ребенка, но жизнь показывает, что и пустить на самотек нельзя.
Возьмем такую проблему: дети со спинно-мышечной атрофией, которые живут за счет искусственной вентиляции легких. Когда такой ребенок лежит в реанимации, живет он, благодаря оборудованию. На Западе родители вправе выбрать либо паллеативный вариант либо, если ребенок адекватен, может учиться, то они могут находиться на дому подключить его к ИВЛ.
В России родители тоже боролись за право выбирать. Но если семья берет такого ребенка на дом, то они ставят крест на личной жизни, потому что днем и ночью кто-то должен находиться у его постели. Не дай бог, скачок напряжения в сети — аппарат не сработает. Для родителей жизнь нормальная фактически заканчивается, как будто ширма закрывается и отгораживает от мира.
Но многие до конца этого не поняли, стали обращаться в ассоциации и добились своего: фонды стали покупать аппараты ИВЛ, хотя по правилам и по закону их только в больнице можно применять. Ну ладно, разрешили ставить дома. Родители с уверенностью, что они такие герои, забирают ребенка домой. Но ведь одно дело говорить, когда за твоим ребенком круглые сутки смотрят медсестры и врачи, и совсем другое, когда ты остаешься с проблемой один на один.
И вот те, кто попробовал с такими детьми жить дома, очень скоро поняли, что должны от своей жизни отказаться, ведь от такого ребенка буквально не отойдешь. И сейчас заговорили: «дайте нам право отключать»… Вот такие ситуации в жизни складываются. Повторю: все-таки разум должен преобладать над чувствами.
— В хоспис люди попадают по направлению или по желанию?
— И больницы направляют, и у нас есть реестр больных. Сейчас о нас уже многие знают, и кто побывал однажды, рвутся сюда. Меня часто спрашивают и в органах соцзащиты, почему люди отказываются ехать в санатории, реабилитационные центры, а просят направление в хоспис. А все дело в человеческом отношении.
Мое мнение: если бы так, как мы относимся к пациентам, везде бы относились, наверное, светлее бы небо стало…
Мы здесь каждую неделю проводим занятия с персоналом на эту тему. Постоянно продолжаем учиться сами — в нашем деле иначе нельзя.
Недавно я был в Москве, зашел там в паллиативный центр, к главврачу, поговорить, посмотреть, как они работают. А он мне говорит: «Это мы к вам в Казань собираемся ехать учиться». Мы действительно немного ушли вперед, потому что мы практики, а в других городах пока больше теоретически рассматривают паллиативную медицину. Самое главное, что мы реально оказываем ту помощь, которой от нас ждут.
— Владимир Владимирович, какое у Вас образование?
— С медициной не связано.
— Вы коренной казанец?
— Да, родился я в роддоме Клячкина, сейчас в этом здании министерство здравоохранения Татарстана: как туда иду, вспоминаю, что когда-то на свет здесь появился. В школе учился на «отлично», потом поехал в МГУ на геофак, поступил сразу, три года проучился, но так сложилось, что потом бросил и уехал в Казань.
— Мечтали быть геологом с гитарой?
— Да, и гитара была. До сих пор жена говорит, что я не от мира сего: все на шестиструнной играют, а я на семи. А как же без гитары?! Росли-то мы на песнях Высоцкого. Наверное, поэтому я и стал лауреатом премии «Своя колея».
Потом связал жизнь с автомобильным транспортом, водителем работал много лет, руководителем колонны. Когда дочка Анжела заболела, в аренду взяли автомобиль. Тогда ведь в 90-е годы зарабатывали, кто как может, вот и мы работали как частники.
А когда фондом занялись, пришлось, конечно, многому учиться. Я прошел повышение квалификации в КФУ, еще немало разных курсов, по паллиативу у меня много сертификатов. Я организатор, а для решения медицинских вопросов есть врачи, хотя все манипуляции сейчас уже знаю, но все же не вмешиваюсь — пусть этим занимаются профессионалы.
С нового года мы здесь, в хосписе откроем филиал кафедры паллиативной медицины, ведь для этой сферы очень важна практика.
— Как строится Ваш рабочий день?
— Утром в хоспис приезжаю рано, к семи часам я всегда уже здесь. Сначала обойду оба отделения, пообщаюсь с пациентами, с родителями, потом с персоналом, если какие-то проблемы, сразу начинаем решать. Провожу пятиминутки в детском и взрослом отделении.
В течение дня много переговоров и со специалистами из других городов, и из-за рубежа, и встречи с врачами, заведующими отделений. Я являюсь членом общественной палаты РТ, общественного совета при минздраве республики. Работы много, и день летит…
А самое главное для меня, поставить дело так, чтобы обеспечить нормальное функционирование стационара.
— Выходные бывают?
— Вот сейчас график составляем на длинные январские выходные, я сразу сказал, чтобы меня поставили 1-го числа дежурить. Конечно, если не в командировке, каждый день приезжаю сюда. Образ жизни уже такой стал.
— Гитару берете в руки?
— Редко. Она висит на даче. Но вот недавно заезжали с гостями, пели песни, в баньке парились. Баню люблю, потому что человеку время от времени надо повышать температуру тела выше 40 градусов, при этом ненужные клетки отмирают, даже раковые клетки гибнут при такой температуре. Не зря говорят, что баня лечит, да это подтверждено и авторитетным мнением ученых мужей.
Я последнюю гитару купил вместе с Анжелой. Пел ей песни. Потом, когда дочки не стало, честно говоря, гитару долго не брал в руки. А тут вот друзья приехали, мы Высоцкого попели и другие песни.
— Значит, пальцы помнят.
— Три аккорда они никогда не забываются, как в боксе три удара: прямой, апперкот и боковой — я же боксом занимался. Сейчас только названия другие, но суть осталась та же.
Это как с лекарствами: взяли парацетомол, что-то добавили и называют новым препаратом, продают по новой цене, а основное вещество осталось то же самое. Да в жизни вообще все просто.
— На даче огородными работами занимаетесь?
— Да, немного с женой огородничаем, картошку, морковку и зелень успеваем посадить, да ведь много и не надо времени, если у тебя, как у Н.А.Некрасова сказано, «полоска земли». Много выращивать не успеваем, да я не гурман, как Буратино: луковица, кусок хлеба — и больше не надо. Я к жизни просто отношусь.
Люблю свою страну, хотя бывал за границей, но предпочитаю хорошее искать здесь, вокруг себя, красоту просто надо уметь видеть.
У нас здесь, в хосписе, грусти нет никогда, мы смеемся много, пациенты улыбаются. Дни рождения справляем. Но во взрослом отделении почему-то так получается, что зайдешь поздравишь, подаришь цветы, коробочку конфет, бутылочку вина, и почему-то после этого люди быстро уходят, вот так совпадает…
У нас лежала женщина, она сама работала врачом в Португалии в хосписе десять лет. Но потянуло на историческую родину, приехала в Россию, и здесь уже диагностировали онкологическое заболевание. Приехала дочка ее, она в Голландии живет, тоже врач. Приходила сюда, пока мама ее лежала у нас в стационаре. И говорила, что здесь как в Европе, но есть отличие — присутствие души. «У нас, — говорит, — немного казенно, по статусу всем положено улыбаться, а у вас именно с душой. Но по условиям — как будто в Казани кусочек Европы». Значит, мы чего-то добились.
У нас и правда, здесь за забором своя жизнь. Знаете, многие подходили, даже медики, спрашивали, что такое хоспис? А я отвечал так: слышали выражение «теперь вам можно все» — вот это про наших пациентов.
Нашим пациентам, особенно взрослым, можно все.
Вот у меня в холодильнике лежит вино, коньяк, водка, во взрослом отделении медсестры знают, что если кто-то из пациентов захочет выпить, они могут прийти, налить рюмочку — это не запрещено.
— Какие события 2015 года для Вас стали наиболее важными?
— Прежде всего, конечно, открытие отделения для взрослых. КПП построили. Мы и так все здесь своими силами делали, а это вообще: я от руки план начертил, и по нему строили. Я тут и прораб, и архитектор — кем только не стал. Когда строили корпус, год не вылезал из института, каждый день сидели с архитектором и гадали, какую лучше структуру сделать под эту территорию.
Важно, что коллектив наш сформировался.
Сообщество паллиативное по России, да и во всем мире замечает нашу работу, к нам многие едут за опытом, многие обращаются за советом, во многих регионах планируют создать хосписы.
В январе в канун дня рождения Владимира Высоцкого стал лауреатом премии «Своя колея». Потом мы там, в Москве, посидели на Таганке в ресторанчике, собрался бомонд московский, Стас Намин и другие.
А так все время думаешь, как улучшить здесь условия жизни пациентов, как заработать денег.
— Вы часто в командировках. Но по возвращении…
— Не побрившись, еду сюда. Ну и постоянно на телефоне: мне в любое время дня и ночи все докладывают. А здесь и хозяйственные вопросы, и, главное, пациенты, потому что без внимания к людям, чуткости, ничего не получится.
— Священнослужители сюда часто приезжают?
— Да, у нас две молельни: для православных и для мусульман. В определенные дни мулла приходит. Православные священники здесь и причащают, и крестят. Я заметил, что когда батюшка приходит, то идут все, и православные, и мусульмане, так же и когда мулла.
Мы все говорим «дай бог» — вот так и здесь: вера объединяет.
В Казани есть школа сестер милосердия, вот они приходят, разговаривают с пациентами, читают книги, играют, помогают ухаживать.
— А волонтеров много?
— Нет, и мы рады любой помощи. Некоторые видят в волонтерстве только махание шариками, а вообще-то сюда люди должны идти по зову сердца. Ведь не каждый готов даже увидеть больных детей, тем более ухаживать, не обращая внимания на запахи и прочее.
Помню, когда мы только открылись, первый ребенок ушел, так все боялись к нему подойти.
Не надо в жизни ничего бояться. Надо брать и делать. Но делать надо как следует, если взялся, так изволь выполнить так, чтобы совестно не было.
В наших стенах есть немного и веры в чудо, и надежды, хотя мы говорим родителям, что потеряют ребенка — это трудно, но приходится, и учим, как воспринять это.
Помню, четырехмесячный ребеночек ушел, мама все не отпускала его. Я долго сидел с ней, говорил… Или была пациентка: мать ее родила лет в пятнадцать. И вот дочке десять лет, тяжелая онкология, а маме названивают друзья, и она собирается уходить из хосписа, увозить ребенка к себе в Альметьевск. С ней и врачи, и психолог говорил, но она не соглашалась остаться, в итоге позвали меня. Мы с ней ушли в сквер на скамеечку, полчаса я с ней разговаривал, и уговорил: не поехала никуда. А когда ребенка не стало, мы и увезли сами в Альметьевск, и похороны организовали, оплатили все ритуальные услуги, потому что эта мамочка сама была из детдома, ничего у нее толком не было.
Почему в хосписах в штате нет психологов? А потому что здесь все, начиная от охранника, и заканчивая руководителем, мы все психологи — иначе не получается.
Большинство людей нам открываются, потому что доверяют. А к пациенту главное без фальши относиться, они сразу все чувствуют.
Сейчас готовимся к празднику. Устраивать большой корпоратив денег нет, но концерт организуем, подарочки для персонала приготовили. И надеемся, что в новом году будем жить лучше.
Беседовала Нина Максимова
Фото: VK — Детский хоспис. Казань
Сообщить об опечатке
Текст, который будет отправлен нашим редакторам: