«80 долларов за баррель — уровень баланса интересов производителей и потребителей нефти»
— Алексей Валентинович, в своем выступлении на Гайдаровском форуме вы сказали, что у России есть шансы завершить 2011 год с бездефицитным бюджетом. Пока ваш прогноз — самый оптимистичный, если сравнивать его с аналогичными прогнозами Министерства экономического развития и Минфина. На чем он основывается и при каких условиях бюджет может быть выполнен с профицитом?
— Я действительно считаю, что шансы на это есть и они достаточно велики. При этом я исхожу из простой экстраполяции того потока доходов, который есть сейчас. Среднегодовая цена нефти, рассчитанная по итогам двух с половиной месяцев этого года, — 101 доллар за баррель. Если предположить, что она останется таковой в течение года — а шансы, что так и будет, высоки, -то дополнительные доходы федерального бюджета составят порядка 2 трлн. рублей. Практически все эти средства, за минусом примерно 200 млрд. рублей, — это нефтегазовые доходы. Есть четко сформулированная позиция правительства, что в этом году мы не должны тратить нефтегазовые доходы на расходные статьи. Значит, эти 2 трлн. рублей — это примерно 4\% ВВП. Запланированный дефицит бюджета — 3,6\% ВВП. Простая арифметика говорит нам о том, что при сохранении нынешней конъюнктуры бюджет должен быть сведен без дефицита или даже, может быть, с маленьким профицитом.
Конечно, этот прогноз, как я уже говорил, базируется на сохранении нынешней среднегодовой цены на нефть. Если мировая конъюнктура ухудшится, то, по-видимому, будет дефицит бюджета, но небольшой. Для лучшего понимания этого давайте представим себе, что среднегодовая цена на нефть будет составлять 90 долларов за баррель — это значит, что в оставшиеся девять месяцев года котировки не должны подниматься выше уровня 85 долларов за баррель. Чтобы среднегодовая цена составила 80 долларов за баррель, котировки должны до конца года сохраняться на уровне 70−73 доллара. На фоне всего того, что мы знаем и видим: развитие мировой политической ситуации, напряженность на Ближнем Востоке, рост спроса на энергоресурсы со стороны основных потребителей в лице Китая и США, — такое резкое падение цен на нефть очень маловероятно. Поэтому предположение о том, что Россия все-таки завершит этот год с бездефицитным бюджетом, представляется мне вполне резонным.
— Цена на нефть, конечно, пока не достигла исторического максимума, но очень высока. С вашей точки зрения, какая стоимость нефти является оптимальной для российской экономики и можно ли в принципе обозначить такой уровень?
— Вы правы — цена пока не достигла исторического максимума. Но с другой стороны, высока вероятность того, что среднегодовая цена на нефть в 2011 году окажется исторически рекордной. Потому что у нас были локальные «всплески» цен в 2007 и 2008 годах, когда котировки нефтяных контрактов в отдельные месяцы превышали отметки в 130 долларов за баррель. Но среднегодовой цены на нефть на уровне 101 доллара за баррель не было даже тогда.
Если же говорить об оптимальной для российской экономики цене на нефть, то здесь надо иметь в виду следующее. Принципиальное значение имеет баланс интересов между производителем и потребителем товара. Если производитель товара не учитывает интересы потребителя, то он рискует оказаться в ситуации, когда у него возникнут проблемы с платежеспособным спросом. Потребитель начнет искать некие субституты. Мы видели это в 2008 году, когда цена на нефть достигла пиковых значений и начался массовый поиск заменителей «черного золота». Что может стать такими заменителями? Биотопливо, тяжелая нефть, нефтеносные сланцы и пески.
Конечно, разработка технологий для производства таких субститутов требует колоссальных сил и затрат, но при цене на нефть выше 100 долларов за баррель и то и другое становится оправданным.
Поэтому, с моей точки зрения, уровень цен, равно приемлемый для производителя и потребителя нефти, — 80 долларов за баррель. Такая стоимость «черного золота» создает хороший стимул для того, чтобы производитель наращивал мощности добычи, проводил геологоразведки
— Высокие цены на нефть — это поток нефтедолларов в страну и, как результат, увеличение денежной массы, что, в свою очередь, приводит к ускорению темпов роста цен. При том что среднегодовая цена на нефть в 2011 году может составить 101 доллар за баррель, удастся ли удержать инфляцию в прогнозируемом правительством коридоре 6−7\% годовых?
— Я считаю, что шансы на это есть, если будут выдержаны те параметры фискальной и монетарной политики, которые мы согласовали и обнародовали и которых мы придерживаемся. А именно — что все дополнительные доходы (сейчас федеральный бюджет «улавливает» порядка 65−70\% от их совокупного объема) поступают в экономику через систему экспортных пошлин и налога на добычу полезных ископаемых.
Так вот, если эти «упавшие с неба» доходы будут накапливаться в Резервном фонде и Фонде национального благосостояния, то от этого элемента давления на денежное предложение мы убережемся. Кроме того, и у Минфина, и у Банка России есть инструменты стерилизации избыточной денежной массы: у Минфина — через выпуск облигаций федерального займа, у Банка России — через выпуск облигаций Банка России, депозиты
В конце концов, Россия не единственный в мире экспортер энергоресурсов, мы знаем, что есть страны, в платежных балансах которых нефтяные доходы имеют больший удельный вес, чем в платежном балансе Российской Федерации. И эти страны не имеют двузначной инфляции: хотя темпы роста цен у них достаточно высокие, но проблема инфляции там является регулируемой. Я уверен, что это возможно и у нас. Все зависит от политической воли, профессионализма и следования тем принципам, которые были продекларированы на высшем уровне.
«Прогноз ЦБ по инфляции в 2011 году уже не воспринимается как утопический»
— Снова сошлюсь на одно из ваших недавних заявлений: вы говорили, что сейчас инфляционные ожидания снижаются. Как вы определяете, что это так, на основании каких факторов делаете такой вывод?
— Во-первых, на основании прогнозов, которые делают аналитики, финансовые и нефинансовые компании. Если мы возьмем пласт этих прогнозов и выведем консенсус-прогноз, то увидим, что в декабре 2010 -январе 2011 годов базовые ожидания по инфляции в 2011 году были двузначными. Аналитики прогнозировали, что инфляция поднимется выше 10\% уже в I квартале и останется двузначной на протяжении всего 2011 года, возможно, даже еще усилившись к концу года. Были, правда, отдельные исключения: кто-то считал, что инфляция не перейдет двузначный рубеж, но окажется по итогам года выше 9\%. И не было ни одного аналитика, который соглашался бы с прогнозом по инфляции Центрального банка или признавал бы за этим прогнозом право на существование.
— Сейчас картина иная?
— Да. Если мы посмотрим на прогнозы, которые были сделаны аналитиками в марте, то увидим, что в большинстве случаев речь уже не идет о двузначных значениях. Наиболее распространенная оценка теперь такова: в 7\% мы, конечно, не уложимся, но инфляция на уровне 8,5−9\% вполне реальна. Так что сами видите — инфляционные ожидания среди аналитиков действительно изменились, и изменились в сторону снижения.
Второй момент: поведение населения в части пропорций между сбережением средств и потреблением. Есть общее правило: как только деньги становятся «горячими», спрос на товары снижается, а как только от денег надо избавляться, потребительский спрос на товары и услуги возрастает. В декабре 2010 — январе 2011 года мы зафиксировали рост спроса, в январе даже немного сократилась депозитная база банков. Такое поведение людей свидетельствовало о всплеске инфляционных ожиданий. В феврале-марте ситуация стабилизировалась: люди расхотели в «пожарном» порядке избавляться от рублей и покупать товары. Это означает, что их инфляционные ожидания снизились.
И третий фактор, дающий основания говорить о снижении инфляционных ожиданий, — сами цифры, показатели инфляции от года к году. Мы видим, что февральский показатель этого года немного лучше, чем аналогичный показатель, зафиксированный по итогам февраля 2010 года. Март мы тоже прошли чуть лучше, чем в прошлом году. Это также означает, что инфляционные ожидания все-таки снижаются. И если мы будем подкреплять ожидания у бизнеса и населения своими правильными действиями, то эта позитивная тенденция сохранится.
— Алексей Валентинович, экономисты часто говорят, что инфляция имеет монетарную и немонетарную природу и что инфляция в России как раз в большей степени «разгоняется» немонетарными факторами. Например, ростом тарифов естественных монополий. В последнее время даже ввели в оборот термин «таргфляция». Согласны ли вы с этим термином и с тем, что такое явление действительно существует?
— На мой взгляд, спор о монетарном и немонетарном характере инфляции является схоластическим. С фундаментальной точки зрения я считаю, что бывает только монетарная инфляция и никакой другой. Но позволю себе сделать две оговорки к этому утверждению. Первая: временное пространство. Инфляция подтверждает свою монетарную природу на длинном временном горизонте — год и более. На коротких временных дистанциях мы видим воздействие на темпы роста цен шоков, связанных с предложением товаров и услуг. Но это видно именно на коротких дистанциях, а на длинных определяющую роль играет денежное предложение, объем ликвидности, который Центральный банк и банки в целом «запускают» в экономику страны.
Вторая оговорка: есть локальный и глобальный уровни. То, что в рамках одной страны может выглядеть как инфляция издержек, порожденная изменением спроса на какую-то группу товаров, на глобальном уровне все равно объясняется изменением денежного предложения. И для российской экономики, для нашей денежной системы эта связь между денежным предложением и инфляцией как раз очень значима. Если мы посмотрим корреляцию между динамикой денежной массы М2 (а еще лучше М2Х — денежная масса с учетом депозитов) и инфляцией, то увидим, что в течение 9−11 месяцев в году наблюдается почти точное следование показателя инфляции за показателем M2X.
Это одна сторона медали. С другой стороны, я не считаю, что с учетом всего вышесказанного не нужно регулировать тарифы. Как раз нужно, но не потому, что их рост — это мощный вклад в инфляцию, а потому, что это механизм перераспределения ресурсов общества из секторов, связанных с потреблением, инновациями
Подводя итог своему ответу, хочу сказать еще раз: тарифную политику естественных монополий общество, конечно, должно регулировать. Но это в любом случае не вопрос инфляции, а вопрос перераспределения финансовых ресурсов между разными сегментами экономики и общества.
«Регулятор должен поступать не хаотично, а предсказуемо»
— Обычно считается, что если инфляция идет вниз или ее показатель не изменяется, то и ставка рефинансирования ЦБ либо идет вниз, либо остается на том же уровне, что и раньше. Сейчас же инфляционные показатели пусть медленно, но снижаются, а ставку рефинансирования регулятор в феврале поднял до 8\% годовых. 0,25-процентное повышение, конечно, нельзя назвать большим, но почему все-таки ЦБ принял такое решение?
— Потому что существуют временные «лаги», о которых я уже говорил. И желательно, чтобы Центральный банк не плелся позади инфляции, следуя принципу: инфляция снизилась — ну и я снижу ставку; инфляция повысилась — ну и я повышу ставку. Надо, чтобы было наоборот: чтобы ЦБ, зная о тех закономерностях, которые существуют, о том, каким дальше будет складываться спрос на деньги, как будет меняться объем депозитов, предпринимал действия, направленные на то, чтобы через 9, 10 или 11 месяцев ситуация с инфляцией вошла в заданное русло. Вот что должен делать регулятор.
И второй момент. В последние два года глобальная ситуация такова, что практически во всех странах мира мы видим негативную реальную процентную ставку, то есть она ниже, чем уровень инфляции в этих странах. Это связано с последствиями кризиса, с необходимостью поддерживать экономическое восстановление. Конечно, это не совсем хорошо, но мы находимся в такой полосе общественного развития, когда регуляторы идут на установление негативной процентной ставки.
— Некоторые эксперты выражали опасение, что подъем ставки рефинансирования, пусть даже на небольшую величину, вселит в участников банковского рынка чувство неопределенности, поскольку такое решение ЦБ «сломает» наметившийся тренд на поступательное снижение ставки рефинансирования.
— Мне кажется, что регулятор должен поступать в таких вопросах не хаотично, а более или менее предсказуемо. Во всяком случае, мы стремимся вести себя именно так. Центральный банк не просто понижал ставку, а потом неожиданно поднял ее. Он в течение примерно десяти месяцев, с апреля прошлого года, держал ставку на уровне 7,75\%. Потом мы начали говорить о том, что весьма вероятно повышение, и объяснять, почему это может стать необходимым. То есть мы проводили словесные интервенции и готовили рынок к такому развитию событий. Потом, в декабре прошлого года, сделали первый полушаг: подняли депозитные ставки, но не стали трогать кредитные ставки. После этого, в январе 2011 года, мы сделали второй полушаг, повысив резервные требования. И только в феврале мы «тронули» ставку рефинансирования и почти всю совокупность кредитных и депозитных ставок.
Эта последовательность действий была не случайной: мы сделали все возможное, чтобы повышение ставки рефинансирования было ожидаемым для участников рынка, а наше решение по этому вопросу — понятным. Никогда не надо идти против рынка. Всегда должно быть общее понимание и у бизнеса, и у населения, и у Центрального банка по вопросу о том, куда мы будем идти дальше.
— А куда мы будем идти дальше? Есть ли у Центрального банка планы еще повысить ставку рефинансирования в обозримом будущем или, напротив, снизить ее?
— Дальнейшие наши планы — удержать инфляцию в рамках 7\%. Это очень трудная, нетривиальная задача, и для того, чтобы ее решить, мы должны последовательно и активно использовать весь тот инструментарий, который у нас имеется. У нас есть три блока инструментов: процентные ставки, резервные требования и курсовая политика. Стабилизация и даже некоторое снижение инфляции в феврале-марте 2011 года — это прежде всего результат укрепления рубля в конце прошлого года. Точно так же, как ускорение инфляции в IV квартале прошлого года — во многом результат ослабления рубля в I и II кварталах прошлого года. Если между динамикой денежного предложения и инфляцией временные «лаги» составляют примерно три-четыре квартала (9−11 месяцев), то между изменением курсовых отношений и инфляцией они гораздо короче — два-три месяца. Поэтому пока повышение ставок, которое мы осуществили в начале года, не дало эффекта — оно станет очевидным во II-III кварталах текущего года.
— Но если будет необходимость в изменении ставок, вы снова будете готовить к этому рынок путем словесных интервенций?
— Конечно. Мы публикуем пресс-релизы, на очередных заседаниях cовета директоров рассматриваем вопрос об изменении ставок. Если принимается решение изменить их, мы объясним, почему пришли к такому выводу. Если нет, то словесно показываем, в каком направлении мы думаем. Участники рынка должны понимать нашу логику и действовать с учетом нее.
— Вы сказали, что в конце прошлого года возникла тенденция к укреплению рубля. Сохранится ли эта тенденция и дальше и будет ли ЦБ предпринимать шаги для ослабления рубля?
— Все зависит от временного промежутка. Если говорить о краткосрочной перспективе, то мы находимся в состоянии баланса: шансы на ослабление и укрепление рубля примерно равны. Что касается более длительной временной перспективы, то здесь многое будет зависеть от того, какой будет динамика цен на нефть, от состояния платежного баланса и капитального счета. В прошлом году и в начале этого года мы фиксировали отток капитала, сейчас темпы этого оттока вроде бы снижаются. Надо посмотреть и понять, что будет происходить дальше. Если и в самом деле отток капитала прекратится, то это может стать основанием для некоторого укрепления рубля.
«Мы не собираемся менять структуру валютной корзины из-за краткосрочных колебаний курсов»
— То, что отток капитала был в прошлом году, более или менее понятно, а с чем, с вашей точки зрения, связано продолжение оттока в этом году? Ведь экономическая ситуация в стране очевидно улучшается, а капиталы продолжают покидать Россию.
— Это очень сложный вопрос. Для того чтобы дать на него корректный ответ, надо исследовать развитие ситуации не в последние два-три месяца, а в длительной исторической ретроспективе. Тем не менее попробую ответить. Когда мы говорим об оттоке капитала, мы имеем в виду чистую позицию иностранных инвестиций в экономике России. Чистая позиция — это ввоз минус вывоз. Ввоз есть. Мы видим, что глобальные фонды сейчас довольно активно вкладываются в страны с развивающимися рынками, в том числе и в Россию, что очевидно по динамике национального фондового индекса. Но в то же время действительно продолжается валовой отток.
С чем это связано? Во-первых, с тем, что велики объемы валютной выручки экспортеров, причем эта выручка стала большой неожиданно. Ведь цены на нефть начали резко меняться с сентября прошлого года. Теперь представьте себе, что вы — экспортер. У вас есть инвестиционная программа, «сверстан» годовой бюджет, и вы живете по определенной бизнес-модели. Вдруг в сентябре на вас «сваливаются» довольно большие, незапланированные вами денежные доходы. Конечно, значительную часть этих доходов вы уплачиваете в бюджет в виде экспортной пошлины, но все равно вам приходится думать, что делать с оставшимися деньгами. Есть ли соответствующий спрос на рубли внутри страны? Не факт. Вы делаете вывод, что оптимальным будет вложение этих «свалившихся» средств в краткосрочные иностранные активы — на счетах и депозитах за границей. Это дает вам маленькую доходность, но на дистанции в несколько месяцев это не так важно. Особенно если учесть, что вы еще не очень хорошо понимаете сложившуюся конъюнктуру, поскольку, как я уже говорил, цены на нефть изменились резко и неожиданно.
Это одна сторона дела. Вторая сторона более принципиальная: вы начинаете хеджировать страновые риски путем приобретения более долгосрочных активов за рубежом. Откуда берутся эти страновые риски? У нас идет избирательный процесс, и вы не знаете, как этот фактор может сказаться на вашем бизнесе. У нас все, в том числе и Президент Российской Федерации, говорят о плохом инвестиционном климате в стране. А вы этот плохой инвестиционный климат чувствуете на себе каждый день в своей деловой активности. И реагируете на него и на другие имеющиеся риски, выводя капиталы из страны.
Вообще, движение капитала — это некий интегральный показатель, который строится из очень многих обстоятельств, подчас даже разнонаправленных.
— Поговорим, если не возражаете, о хеджировании рисков применительно к политике Центрального банка по управлению золотовалютными резервами. Вопрос заключается в следующем: собирается ли ЦБ менять структуру валютной корзины с учетом того, что далеко не все экономические проблемы в Европе разрешены и судьба единой европейской валюты остается неясной?
— Мы являемся консервативным инвестором, не склонным ориентироваться на текущую доходность тех или иных активов. Для нас принципиальное значение имеет «триада»: надежность, ликвидность и доходность. Как видите, доходность только на третьем месте, надежности и ликвидности мы уделяем гораздо больше внимания. Второй момент — надо понимать, что прогностическая сила в части предсказания относительных динамик курсов мировых валют невелика. Поэтому обычно участники мирового рынка при принятии инвестиционных решений не «закладывают» изменение динамики курса доллара к евро или курса доллара к другой валюте. Исходят примитивно из того, что сложилось на данный момент. Потому что шансы, что произойдет изменение курса валюты в одну сторону, примерно такие же, как шансы на изменение курса в другую сторону.
В долгосрочной перспективе мы, конечно, видим серьезные изменения. Мы видели, что соотношение доллар-евро было 1,2 при введении единой европейской валюты, потом это соотношение снизилось до 0,8, потом поднималось до 1,6. Как видите, разброс в два раза! Предположим, в тот момент, когда это соотношение было на уровне 0,8, мы сделали бы вывод об изменении структуры своего инвестиционного портфеля. Что мы тогда делали бы, когда это соотношение стало составлять 1,6?
Так что мы не спешим менять структуру своего инвестиционного портфеля. Для того чтобы мы сделали это, нужны серьезные основания.
— Будучи консервативным инвестором, вы, по-видимому, не будете спешить и с изменением доли японской иены в ЗВР?
— Не будем, совершенно правильно понимаете.
— А сейчас какова ее доля?
— Нормативная величина — 2\%.
— Были слухи, что в валютную корзину ЦБ может быть введен китайский юань.
— А как его ввести? Юань — это ограниченно конвертируемая валюта. Мы не можем разместить резервы ни в ценные бумаги на китайском фондовом рынке, ни в депозиты китайских банков. Поэтому сначала Китай должен пройти определенный путь для того, чтобы сделать свою валюту полностью конвертируемой, и только тогда… Конечно, нам, как и многим другим инвесторам, китайский юань интересен. У всех есть ожидания, связанные с его укреплением, поскольку китайская экономика растет. Но нет инструментов, нет доступа к этим инструментам, и, пока их не будет, китайский юань в нашей валютной корзине не появится.
«40−50\% рост банковского кредитования — механизм „перегрева“ экономики»
— В заключение интервью — несколько вопросов, более тесно связанных с банковской отраслью. Сейчас налицо ситуация с переликвидностью в банковской системе, что, по-видимому, вызвано ростом сберегательной активности населения.
— И бизнеса тоже — остатки на корпоративных счетах весьма велики.
— С другой стороны, некоторые эксперты говорят о том, что уже в недалеком будущем переликвидность может смениться дефицитом ликвидности. Считаете ли вы, что такой риск существует?
— Для того чтобы реализовался этот сценарий, должно что-то произойти. Кто-то должен абсорбировать избыточную ликвидность или должна резко ухудшиться мировая рыночная конъюнктура и состояние нашего платежного баланса. Либо должен вдруг состояться резкий переход от дефицита к профициту бюджета. Я уже говорил, что у нас есть шансы выйти по дефициту в ноль, но для того, чтобы бюджет абсорбировал большой объем ликвидности, он должен стать сильно профицитным. Либо должны произойти очень резкие курсовые перемены. Иными словами, должно произойти очень значимое макроэкономическое событие, которое пока не просматривается на горизонте. Поэтому я считаю, что высокая ликвидность в банковской системе сохранится.
— Банки объясняют высокую ликвидность тем, что сейчас нет хороших заемщиков в необходимых количествах, из-за этого темпы кредитования остаются невысокими. Между тем ЦБ прогнозирует на этот год 15−20-процентный рост кредитования и, я так понимаю, вполне доволен этим прогнозом.
— Я думаю, прогнозы ЦБ по этому вопросу и прогнозы банков не противоречат друг другу: и мы, и они предсказываем 15−20\% роста объемов банковского кредитования. Другое дело, что, с нашей точки зрения, это в самый раз, а банки считают, что это мало. Их позиция вполне объяснима: кредиты — их заработок, и они хотели бы видеть рост на уровне 40, 50 и даже 100\% в год. Но мы уверены: 40−50-процентный рост банковского кредитования — это механизм «перегрева» экономики, накапливания нежелательных рисков в банковской системе.
— Но ведь звучат заявления о том, что экономика России недокредитова-на, что она была таковой до кризиса и уж тем более является недокредито-ванной сейчас.
— Недокредитованная экономика — на мой взгляд, бессодержательное понятие. Экономика недокредитова-на, недоинвестирована, население недо-потребляет… Все это так, но это не означает, что мы должны дать населению много денег, чтобы оно «допотребило». Или должны сразу дать экономике много денег, чтобы она стала доинвестиро-ванной. Мы просто разгоним инфляцию, если будем так делать. Нужно создавать те механизмы, которые позволят доинвестировать экономику. Но надо давать экономике столько кредитов, сколько она сможет «переварить», предоставлять кредиты с учетом рисков и качества тех инвестиционных и бизнес-проектов, которые наша экономика создает. Ведь не секрет, что не только у нас, но и во всем мире качество проектов, под которые выдавались кредиты, было низким, что большие деньги предоставлялись на кредитной основе без должной оценки. Пользы это никому не принесло и не принесет.
— Но банки, скорее всего, через какое-то время забудут об уроках кризиса и будут наращивать кредитование, в том числе за счет предоставления займов рискованным заемщикам.
— Мы требуем от них в таких случаях дополнительного резервирования. Например, сейчас мы меняем нашу нормативную базу в части более высокого «взвешивания» рисков по нестандартной ипотеке, когда первоначальный взнос меньше, чем нормативный, или когда процентная ставка по кредиту очень низкая. В таких случаях мы можем требовать 150-процентного «взвешивания» этого риска. То же самое — в отношении банка, клиенты которого находятся в оффшорных юрисдикциях, здесь мы тоже можем требовать повышенного резервирования по кредитам, предоставляемым таким клиентам. Иными словами, мы будем «охлаждать» рискованность кредитования через наш инструментарий пруденциального надзора и регулирования.
— По-видимому, «охлаждать» рискованность ЦБ будет и путем введения стандартов Basel III?
— И так тоже, безусловно.
— А с вашей точки зрения, российские банки готовы к тому, чтобы выполнять эти стандарты?
— Формально — более чем. Подавляющая часть российской банковской системы уже выполняет эти нормативы, в том числе и норматив по капиталу первого уровня. Мы подготовили наши банки к введению этих нормативов заранее: когда вводился еще Basel I, мы требовали от наших банков выполнения более высоких нормативов, чем это предписывал Basel. Банки тогда жаловались, что по Basel I норматив достаточности капитала банков должен составлять минимум 8\%. А ЦБ требовал: не ниже 12\%. Это было правильным шагом со стороны регулятора, потому что в странах с развивающимися рынками требования к банкам должны быть более жесткими, чем в странах с развитой экономикой. У нас есть «гэп» между регулированием и надзором. То есть добросовестность банков в части предоставления информации о своей деятельности, мягко говоря, неидеальная. И нам приходится делать поправку на то, что у нас есть такие явления, как «дутые» капиталы, «нечистые» балансы и забалансовая деятельность банков. Поэтому мое личное мнение: нам следует быть более жесткими при установлении требований к банкам, чем это диктует Базельский комитет.
— А эту большую жесткость можно считать элементом контрцикличного надзора?
— В той мере, в какой весь Basel III нацелен на контрцикличность. Контрцикличность — не просто жесткость надзора, это большая его жесткость на стадии подъема рынка, и меньшая — на стадии спада. То есть мы должны не допускать большого «перегрева», чтобы затем не было большого падения.
— А в принципе, как вы относитесь к самой идее контрцикличного надзора?
— Идея абсолютно правильная.
— Странно, что в качестве примера эффективности контрцикличного надзора всегда приводили Испанию, а у ее банков, тем не менее, серьезные проблемы.
— Дело в том, что в Испании существуют две банковские системы. Есть обычные банки — и у них как раз нет проблем. А есть еще и так называемые caja (кассы), которые не подпадают под обычное банковское регулирование.
— Что-то вроде наших микрофинансовых организаций?
— В некотором смысле -да, хотя не такие уж они «микро». Они имеют ограниченную лицензию, то есть осуществляют не весь объем банковских операций и действуют в режиме более мягкого регулирования, чем банки. Вот как раз у них и возникли проблемы. Испания была страной очень быстрого строительного бума, и caja активно участвовали в нем, массово предоставляя ипотечные кредиты без должной оценки рисков. Так что-то, что произошло в Испании, не может рассматриваться как свидетельство неэффективности контрцикличного надзора.
— А в России возможно воспроизведение испанского опыта с точки зрения банковского надзора?
— Возможно. Но, конечно, не в буквальном, а в переработанном виде.
«Движение к выходу государства из своих банковских институтов — правильное движение»
— Еще один вопрос, который сейчас очень волнует участников банковского рынка. В последнее время госбанки быстро наращивают свою мощь — в том числе и за счет новых приобретений. В связи с этим все чаще говорят об «огосударствлении» банковского сектора, о том, что два гиганта — Сбербанк и ВТБ — со временем просто вытеснят с рынка банки поменьше. С вашей точки зрения, насколько оправданны такие опасения? И то что доля госбанков и банков с госучастием в банковской системе растет — это естественное последствие кризиса или все-таки негативное явление?
— Избыточное участие государства в банковской системе, безусловно, негативное явление. Но это избыточное участие наблюдалось у нас еще до кризиса. И я бы сказал, что здесь есть две стороны вопроса. Во-первых, «огосударствлению» можно противопоставлять разгосударствление, и как раз это сейчас происходит. Приватизация 10\% акций ВТБ, которая уже произошла, приватизация 7,5\% акций Сбербанка РФ, которая сейчас готовится. Дальнейшие шаги, которые прописаны в Стратегии развития банковского сектора до 2015 года: предполагается, что доля государства в Россельхозбанке сократится до 75\%, доля государства в ВТБ — до 50\%. Я думаю, что потом мы должны действовать смелее: уходить от уровня контролирующего пакета государства в капитале госбанков к уровню блокирующего пакета. Это все — движение к выходу государства из своих банковских институтов, и это правильное движение.
Но есть, как я уже сказал, и вторая сторона. Предположим, что государство вышло из Сбербанка и ВТБ. Но ведь эти банки не перестанут быть гигантами — они останутся таковыми, просто у них будет иная структура собственности. И весьма вероятно, что тогда свою экспансию они будут осуществлять еще более агрессивно, чем сейчас. Вы думаете, если бы они были частными уже сейчас, их экспансия была бы меньшей? Уверяю вас, что нет! Собственник в лице Центрального банка или правительства является более осторожным и консервативным, поскольку он руководствуется глобальными макросоображениями, а не только стремлением максимизировать прибыль.
И еще один момент. Всегда надо смотреть, что-то или другое решение или действие принесет экономике, клиентам банков. Если оно приведет к снижению издержек, удешевлению кредитов, то это хорошо. Если, наоборот, к тому, что услуги станут дороже, — то это плохо. В данном случае безусловно, что государство должно постепенно выходить из капитала Сбербанка, ВТБ и других госбанков.
— А Сбербанк и ВТБ независимо от того, являются ли они государственными или частными, — не банки из той категории, которую за рубежом называют too big to fail?
— Я считаю, что их можно отнести к этой категории. Мы как регулятор российского банковского рынка направляли сведения о них в Совет по финансовой стабильности, который сейчас решает вопрос, кого и по каким критериям относить к числу системно значимых мировых институтов. Ведь речь идет не только о величине банка: можно иметь очень крупный национальный финансовый институт, но при этом он будет мало коммуницировать с внешним миром. Соответственно, с глобальной точки зрения он не войдет в перечень системно значимых банков. И наоборот: банк может быть не очень большим по размеру активов, но он располагает разветвленной филиальной сетью в мире, осуществляет большой объем операций с активами и пассивами клиентов в других странах. Его шансы на включение в перечень системно значимых банков в силу этих причин выше.
— Вы считаете, что Сбербанк и ВТБ должны войти в этот перечень?
— Мы рассматриваем их как возможных кандидатов на включение в категорию системно значимых финансовых институтов.
— Но во всем мире ломают голову, что делать с банками too big to fail.
— К ним относятся по-разному. Есть крайняя точка зрения, что такие банки надо разделять. Есть более мягкая точка зрения, что таким банкам надо запретить заниматься инвестиционной деятельностью. Есть предложения о введении для банков too big to fail специального налога. Мы придерживаемся иной позиции: надо создавать для них особый режим пруденциального надзора. Потому что эти банки действительно слишком большие, и если у них возникают проблемы, то за решение этих проблем платит налогоплательщик. Надо сделать так, чтобы этого не было: банки too big to fail должны располагать большими буферами капитала и должны иметь санационные планы. Чтобы в случае чего не залезать в карман налогоплательщика, а решать проблемы собственными силами.
— Санационные планы — это аналог «предсмертных завещаний», которые регулятор английского банковского рынка заставляет писать крупные банки?
— Слово «завещание» -слишком печальное. Но по сути — да, это схожие документы. У крупных банков могут, например, быть планы трансформации задолженности в собственность. Чтобы кредитор такого банка, разделяя с ним риск, в случае реализации этого риска становился сособственником банка. Это — один из вариантов решения проблемы.
— Вы сказали, что может рассматриваться вопрос о переходе от контрольного пакета к блокирующему пакету акций в капитале госбанков. Речь, наверное, в первую очередь идет о Сбербанке?
— Да. Сейчас рассматривается вопрос лишь о снижении доли Центрального банка в капитале Сбербанка до контрольного пакета (50\% плюс одна акция). И закон о Центральном банке запрещает уменьшать долю ЦБ в капитале Сбербанка ниже этого уровня. Я считаю, что нужно идти дальше: вносить в законодательство изменения, которые позволят нам в перспективе снизить долю Банка России в капитале Сбербанка до блокирующего пакета (25\% плюс одна акция).
— Если в закон будут внесены такие изменения, рассматриваете ли вы в качестве отдаленной перспективы возможность полного выхода ЦБ из капитала Сбербанка?
— Как сказать… Я лично рассматриваю, но, как говорится, не в этой жизни. Нужно ставить перед собой те цели, к которым можно подобраться. До блокирующего пакета (25\% плюс одна акция) я вижу, как подобраться. И это вполне может произойти еще во время моей работы в Центральном банке.
Сообщить об опечатке
Текст, который будет отправлен нашим редакторам: